Неточные совпадения
— „А солдатскую шинель, — говорит капитан-исправник, загвоздивши тебе опять в придачу кое-какое крепкое словцо, — зачем стащил? и у священника тоже сундук с медными деньгами?“ — „Никак нет, — говоришь ты, не сдвинувшись, — в воровском деле никогда еще не
оказывался“.
Не пришел тоже и толстый подполковник (в сущности, отставной штабс-капитан), но
оказалось, что он «без задних ног» еще со вчерашнего утра.
Первый раз Клим Самгин видел этого человека без башлыка и был удивлен тем, что Яков
оказался лишенным каких-либо особых примет. Обыкновенное лицо, — такие весьма часто встречаются среди кондукторов на пассажирских поездах, — только глаза смотрят как-то особенно пристально. Лица
Капитана и многих других рабочих значительно характернее.
Квартира штабс-капитана действительно
оказалась только простою избой.
Митю, конечно, опять образумили за неистовство выражений, но господин Ракитин был докончен. Не повезло и свидетельству штабс-капитана Снегирева, но уже совсем от другой причины. Он предстал весь изорванный, в грязной одежде, в грязных сапогах, и, несмотря на все предосторожности и предварительную «экспертизу», вдруг
оказался совсем пьяненьким. На вопросы об обиде, нанесенной ему Митей, вдруг отказался отвечать.
Когда мы переезжали из Житомира в Ровно, то
оказалось, что Гарный Луг, деревня дяди —
капитана, находится всего в пятидесяти или шестидесяти верстах от города.
Тень замахнулась было на него палкой, но Флегонт Михайлыч вырвал ее очень легко.
Оказалось; что это была малярная кисть, перемаранная в дегте.
Капитан понял, в чем дело.
У Годневых тоже услыхали. Первая выскочила на улицу, с фонарем в руках, неусыпная Палагея Евграфовна и осветила
капитана с его противником, которым
оказался Медиокритский. Узнав его,
капитан еще больше озлился.
Этот Лебядкин, какой-то заезжий,
оказался потом лицом весьма подозрительным и вовсе даже не был отставным штабс-капитаном, как сам титуловал себя.
«Когда
капитан виноват в крушении своего корабля, его судят и приговаривают, если он
окажется виноватым в небрежности и даже в неспособности.
Оказалось, что с перепугу, что его ловят и преследуют на суровом севере, он ударился удирать на чужбину через наш теплый юг, но здесь с ним тоже случилась маленькая неприятность, не совсем удобная в его почтенные годы: на сих днях я получил уведомление, что его какой-то армейский
капитан невзначай выпорол на улице, в Одессе, во время недавних сражений греков с жидами, и добродетельный Орест Маркович Ватажков столь удивился этой странной неожиданности, что, возвратясь выпоротый к себе в номер, благополучно скончался «естественною смертью», оставив на столе билет на пароход, с которым должен был уехать за границу вечером того самого дня, когда пехотный
капитан высек его на тротуаре, неподалеку от здания новой судебной палаты.
Продолжался разговор о «Велизарии».
Оказывается, пароход принадлежит купцу Тихомирову, который, когда напьется, сгоняет
капитана с рубки и сам командует пароходом, и во что бы то ни стало старается догнать и перегнать уходящий из Рыбинска «Самолет» на полчаса раньше по расписанию, и бывали случаи, что догонял и перегонял, приводя в ужас несчастных пассажиров.
Мы сидели за чаем на палубе. Разудало засвистал третий. Видим, с берега бежит офицер в белом кителе, с маленькой сумочкой и шинелью, переброшенной через руку. Он ловко перебежал с пристани на пароход по одной сходне, так как другую уже успели отнять. Поздоровавшись с
капитаном за руку, он легко влетел по лестнице на палубу — и прямо к отцу. Поздоровались.
Оказались старые знакомые.
Мы действительно разговорились. Венцель, видимо, очень много читал и, как сказал Заикин, знал и языки. Замечание
капитана о том, что он «стихи долбит», тоже
оказалось верным: мы заговорили о французах, и Венцель, обругав натуралистов, перешел к сороковым и тридцатым годам и даже с чувством продекламировал «Декабрьскую ночь» Альфреда де Мюссе. Он читал хорошо: просто и выразительно и с хорошим французским выговором. Кончив, он помолчал и прибавил...
Тогда стали оглядываться по всем сторонам и заметили, что Фермора нет. Но при этом сразу никто не предполагал, что он погиб в волнах, а думали, что он запропастился где-нибудь на пароходе, и потому суетились, бегали, искали его по всем местам, где можно и даже где нельзя человеку спрятаться… Но все поиски
оказались тщетны, — и только тогда, когда были осмотрены все закоулки и все мышиные норочки, — тогда впервые у
капитана явилось ужасное предположение, что Фермора нет на пароходе.
Это так мучило его, что он пробовал прибегнуть к старому знакомому средству: притвориться перед самим собой, что он как будто совсем забыл о штабс-капитане, и потом вдруг внезапно взглянуть на него. Обыкновенно такой прием довольно быстро помогал ему вспомнить фамилию или место встречи, но теперь он
оказывался совсем недействительным.
Наконец, когда все уже
оказались в сборе,
капитан Чарыковский занял председательское кресло в зале, на конце большого раздвижного стола, и громким звонком призвал всех наличных членов к тишине и вниманию.
Оказалось, что это мистер Смит, почтенный старик,
капитан купеческого трехмачтового барка, сделавшегося неделю тому назад жертвой нападения пиратов.
Все обрадовались возвращению Ковшикова. Предположения
капитана оказались верными — Ковшиков и не думал бежать.
Ашанин, стоявший штурманскую вахту и бывший тут же на мостике, у компаса, заметил, что Василий Федорович несколько взволнован и беспокойно посматривает на наказанных матросов. И Ашанин, сам встревоженный, полный горячего сочувствия к своему
капитану, понял, что он должен был испытать в эти минуты: а что, если в самом деле матросы перепьются, и придуманное им наказание
окажется смешным?
Как
оказалось потом, и план, и милый
капитан, недаром бывший гасконцем [Гасконь — старинная провинция Франции, теперь департаменты Ланда, Верхн.
Расчеты эти
оказались неверны —
капитан сторожил Савина, как ястреб добычу.
Оказалась настоятельная необходимость выбраться подобру-поздорову из Горок. Топор велел скорее собираться, но чтобы оставить по возможности грозное понятие о своей силе и силе мятежа, и предупредить мысль о погоне, он выстроил всю шайку на площади и громко скомандовав: «На Могилёв ренка права марш», — торжественно выступил из Горок с военными трофеями, инвалидным
капитаном и инвалидным барабаном.
Иные надеялись в том же году быть
капитанами; вдруг эти надежды
оказались разбитыми и они ехали повесив головы.
Ходили разного рода слухи, догадки — но
капитан исчез и на квартире его не
оказалось даже его денщика.
Он был, как
оказалось, фельдфебелем в роте, когда полковник Леш был штабс-капитаном.
После акта пристав составил опись найденным при покойном вещам и деньгам — их
оказалось около двух тысяч рублей — а также переданному ему
капитаном парохода багажа самоубийцы. В принятии последнего он выдал
капитану особую расписку, на которой подписался: Полицейский пристав города Нарыма Флегонт Никитич Сироткин.
— А разве теперь не хорошо? Ей-Богу, хорошо! — возразил кому-то
капитан и в доказательство, что ему хорошо, выпил еще рюмку водки, но к печке присаживаться не стал. Ходить по комнате
оказалось разумнее. Мысли пришли обычные, спокойные, ленивые — о том, что жид Абрамка поручику Ильину лакированные сапоги испортил; о том, сколько он будет получать денег, когда будет ротным командиром, и что казначей хороший человек, даром что поляк.